ЭТО НЕ ТАК УЖ СТРАШНО, ЕСЛИ ПРИВЫКНУТЬ

Сначала нужно собрать и вынести мусор, потом вымыть пол, а в самом конце засыпать хлоркой унитазы и быстренько уходить, потому что запах начинается невыносимый. Но это только с непривычки. С каждым рабочим днем можно уходить все медленнее и медленнее, а потом наверное можно совсем привыкнуть и просто даже полюбить эту чертову хлорку. Вот и вся работа уборщицы общественного туалета. К приятным моментам можно отнести и то, что работать приходится по ночам, когда в туалете никого нету. И мне это нравится - можно петь во весь голос, плясать, отбывая чечетку на кафельном полу, приводить с собой собак и кошек и даже играть на гармони или трубе, хотя, к сожалению, у меня нет ни того, ни другого.

Обычно перед уходом я протираю входные двери. На мужском туалете прибит треугольник острием вниз - это мужской силуэт, а на соседней двери треугольник прибит острием вверх - это как бы женщина. В ту ночь я обнаружила, что треугольники оторваны, но не особенно огорчилась, просто подумала: "И кому они могли понадобиться?" Я закрыла туалет и вышла на улицу. На лавочке сидел мужчина. Это был ты. Но тогда я еще не знала, что это ты, я просто увидела какого-то мужчину и наверное никогда не обратила бы на него, то есть на тебя, никакого внимания, если бы не заметила в его-твоих руках эти оторванные туалетные треугольники. Я остановилась, наверное даже возмутилась тогда немного и очень строго спросила: "Ну и зачем вам эти треугольники понадобилось отрывать?" Я злобно наверное спросила, или даже совсем грубо, но ты очень красиво заулыбался, взял меня за руку и начал объяснять, что вот это два равнобедренных треугольника - мужчина и женщина, и если их приложить нижней частью друг к другу, то получается квадрат, и что есть такая картина про черный квадрат и что все спорят о чем она, а на самом деле это просто мужчина и женщина соприкасаются нижними частями своих треугольных силуэтов. И ты тогда начал складывать и раскладывать эти треугольники, а я ничего не говорила, а просто смотрела и слушала. Потом, когда мы пошли гулять по городу и стрелять редкие ночные сигареты, мы потеряли эти замечательные туалетные -ки, но кажется даже и не вспоминали о них потом.

* * *

Я зажигала свет в твоей комнате, а ты ставил чайник. Я уже не помню, что именно мы делали каждый день. Помню только, что как-то сами собой писались на твоих стенах стихи и рисовались веселые звери, помню, что под потолком в подвешенном на елочную гирлянду колпаке жил, невидимый, но очень пушистый Злобарь, он все время что-то бормотал сверху и сыпал на нас хлебные крошки.

Помню еще твое большое окно без занавесок. Я часто становилась на подоконник, раскидывала руки в стороны и представляла себя оконной рамой, давно не мытой, но обращенной лицом к тебе и улыбающейся.

Часто, когда мы лежали рядом, соприкасаясь всеми частями своих t-ков, ты говорил о том, что мы похожи на один кусок мокрой глины, и уже трудно понять, где ты, где я, есть что-то единое, и когда мы разъединяемся и нас как будто разлепляют, то все равно мы получаемся уже как бы Не-Мы. Я уношу твою походку, ты - мою привычку морщить лоб, я - твое любимое словечко, ты - песенку, которую я мурлыкала под нос и мы уже не можем осознавать своих истинных границ, особенно, когда обмениваемся сердцами, а ведь так бывает чаще всего.

По ночам я уходила на работу в туалет и там писала тебе письма, набитые нежной ерундой. А если не работала, то, помню, мне снились сны. Очень грустные и страшные сны. Это было непонятно, потому что на самом деле все было замечательно. Так вот, мне снилось одно и то же: на каком-то большом празднике ты теряешь меня и я остаюсь совсем одна. Я рассказывала тебе эти сны, а ты всегда как-то хорошо меня успокаивал, а однажды очень серьезно сказал: "Ты не теряйся. Если ты пропадешь куда-нибудь я и не знаю, что буду делать. Я просто тогда приду в твой общественный туалет, и повешусь в 3-ей кабинке, где ты прячешь веник и тряпку". Я совсем перепугалась от этих твоих слов, вцепилась тебе в руку и успокоилась только после того, как мы составили квадрат из единого куска глины и оставили на простынях несостоявшихся наших детей.

* * *

Я люблю свои дни рождения. Только почему-то они всегда получаются невеселыми. Но на этот раз ты пообещал мне настоящий огромный праздник. Ты взял в своем театре замечательные костюмы и принес много вкусного вина. А еще к нам на праздник пришли твои актеры. Я их не знала, но заранее очень любила. Мы сели за длинный стол, над которым в колпаке качался маленький Злобарь и стали пить вино, пели какие-то песни и мне было невероятно весело. Но самым главным было то, что я сидела рядом с тобой и держалась за большой палец на твоей руке. Я могла бы просто сидеть в пустой комнате, держась за твой палец, и мне было бы ничуть не скучно, но сейчас мне было особенно хорошо, потому что рядом было много людей, и никто из них не отбирал у меня твой палец. И за это я их очень любила.

Часы пробили двенадцать. Злобарь трижды выстрелил в потолок из своего Смит-н-Вестона, столы исчезли и начался огромный и бестолковый хоровод: взрывались хлопушки, вылетали конфетти, кто-то упал, кто-то размахивал цветным флажком. Я оказалась в углу и внезапно ощутила невероятную пустоту в руке. Тебя не было рядом.

Я побежала в одну сторону, в другую, но повсюду натыкалась на пляшущее веселье чужих людей. Я звала тебя, я тихонько скулила на кухне, я дергала за рукава незнакомых мужчин и женщин, но тебя не было нигде. Какая-то высокая красивая женщина схватила меня в охапку, поставила на стул, нахлобучив мне на голову колпак со Злобарем внутри, поцеловала в щеку, перемазав меня сиреневой губной помадой и убежала.

Мне стало просто ужасно грустно от этой жирной сиреневой помады. Злобарь тихонько копошился у меня в волосах. Я начала снимать его с головы и вдруг увидела тебя. Ты уносился в хороводе и во всему было видно, что ты не встревожен моей пропажей. На щеке у тебя была сиреневая помада, а в руках - бенгальский огонь. Хоровод несся куда-то в сторону кухни. Я побежала следом, но кухня оказалась пуста. Я вернулась в комнату, зачем-то взяла со стола котлету и положила в карман. Я посмотрела вокруг, но не увидела гостей, всюду плясали одни -ки; большие и маленькие, острием вверх и острием вниз. И тут я поняла, что окончательно потерялась.

* * *

Я проснулась утром на полу туалета. Чувствовала я себя отвратительно. Пол был ужасно грязным, ведь сегодня ночью я не убирала. Умыв лицо под краном, я подошла к третьей кабинке, где хранились веник и тряпка. И вдруг я вспомнила, что потеряна. И вдруг я вспомнила твои слова: "Если ты потеряешься, я и не знаю, что буду делать. Я просто приду в твой общественный туалет и повешусь в 3-ей кабинке". Я рванула дверь на себя. В кабинке было пусто. И мне показалось, что в этой пустоте сидит большой и тяжелый зверь по фамилии Вранье. Я швырнула в него веником и выбежала на улицу.

* * *

Я села на лавочку, нашла в кармане котлету и откусила кусок. Из-под лавки вынырнуло десять собак. Я протянула им половину котлеты, но они вертелись, взвизгивали, тянули меня за платье, и я поняла, что они хотят обратить мое внимание на что-то очень важное. Посмотрев по сторонам, я увидела кошмарное зрелище. В конце аллеи выстроился отряд удивительных пылких женщин в кружевных бронежилетах. Они рассчитались по порядку номеров и затянули строевую песню. Губы каждой были густо накрашены сиреневой помадой. Они дали торжественный салют из шланга, которым поливают улицы и пошли в сторону твоего дома.

Они уже успели скрыться за углом, а я сидела в оцепенении богомола, желтая и сухая, как осенний лист. Я жевала котлету, и котлета казалась мне бесконечной, подобно железнодорожному составу. Кто-то должен был это прекратить. По-видимому собаки очень сильны в вопросах, касающихся поездов, потому что именно они сорвали стоп-кран, подав мне лист бумаги и ручку.

Я нарисовала солнечный круг и улитку, но собаки остались недовольны. Они ждали от меня чего-то другого. Их не удовлетворили ни бифштекс, ни веселая такса с сосиской в кармане. Тогда я перестала обращать на них внимание и написала на листке первое, что пришло мне в голову:

"Привет!

Сегодня сильный ветер, но он не мешает мне слышать стальной шаг острых каблуков по твоей лестнице. Скоро, вот-вот, сейчас, через минуту они войдут в твою комнату..."

Я перечитала и поняла, что получается письмо. Собаки согласно и одобрительно закивали.

"Скоро, так скоро, что я даже не успею доесть свою железнодорожную котлету, - продолжила я, - целый отряд прекрасных женщин войдет в твою комнату, ласковым ногтем проведет по твоей щеке и, положив руки тебе на плечи, тепло и проникновенно дунет тебе в затылок. И от этого дуновения тысячи моих писем вырвутся из карманов пальто и пиджаков, вылезут из-под матрасов, из-под подушки, из-под стопки старых книг. Из всех твоих дневников, альбомов, рюкзаков поднимутся мои письма, набитые нежной ерундой. Но они не взлетят под потолок. Прекрасные женщины направят на них струю воды из шланга и письма, размокнув, шлепнутся на пол, тяжело и некрасиво. Потом прекрасные женщины сдвинут все свои длинные ноги с острыми каблуками в один ряд, и тогда получатся уже не ноги и каблуки, а одни большие грабли. И этими вот граблями они сгребут все мои нежные дурацкие письма и выкинут их в мусоропровод. Тем же шлангом они смоют со стен мои рисунки и стихи, а потом затеют генеральную уборку и даже наверное постирают простыни с засохшими следами от несостоявшихся наших детей.

Вот! Они уже стоят под дверями, и все их чулки, кружева, бусы и сиреневые помады радужно переливаются под лампочкой.

Я раньше боялась больше всего на свете вот этого размеренного шага острых каблуков по твоей лестнице. А теперь я уже не боюсь.

Я знаю, что я сделаю. Я зайду тихонечко, чтобы никто меня не заметил, выставлю раму в твоем окне, раскину руки крестом и стану в оконном проеме, как детская модель планера. Я спиною к вам стану. Задницей стану к вам и вашим генеральным уборкам. А лицом я стану к ветрам и к солнцу, и к маленьким птицам и мухам я стану лицом.

И пусть только твои прекрасные женщины попробуют помыть меня. Я разобьюсь и все руки им изрежу и поломаю их длинные ласковые ногти и попрошу всех маленьких птиц гадить им на голову. Что есть сил гадить. Вот как я буду стоять!"

На этом месте чернила закончились и я решила, что писать больше не нужно. И так все понятно. Я свернула письмо в трубочку и отдала большой черной собаке. Большая черная собака знала все на свете. Она знала даже где ты живешь. И вот она побежала, а я поделила котлету между остальными и пошла гулять.

Я останавливалась на перекрестках и разводила руки в стороны, тренируясь стоять рамой. Я до самого туалета так тренировалась. А потом нужно было мыть пол и сыпать в унитазы хлорку. Но это не так уж страшно, если привыкнуть.

май 1997