Глава XLVIII. В КОММУНЕ ОСТАНОВКА
Стою в унитазе, обтекаю, выходить не тороплюсь, чтобы не наследить на белом кафеле чужого образцового туалета. Смотрю на себя как бы со стороны - сущий ужас! Изваяние мук нечеловеческих, небритое, дерьмом облепленное. Могу ли я в таком виде возвращаться к любимой? - Нет! Внешность должна отражать содержание, а внутри-то я - ангел! То, что свадебный сарафан на мне - это даже хорошо - для ангела-то. Но он не должен быть весь в говне, он должен быть белым. Его нужно постирать, да и самому побриться-помыться не мешало бы.
В рукодельном шкафчике над унитазом нахожу коробки стиральных пеномоющих средств. Знакомлюсь с инструкцией на одной из коробок: "...100 грамм средства растворить в десяти литрах теплой воды, замочить бельё на 2-3 часа..." "Ага," - говорю сам себе, снимаю крышку водосливного бачка и высыпаю в него всё содержимое коробки. Раздеваюсь, погружаю в пенящуюся воду сарафан, сажусь на край унитаза спиной к двери, черпаю из лужи на кафельном донце водицу да тру коленки свои не спеша... Некуда спешить, пока сарафан замочится - всё ототру...
Сижу, стало быть. И вся жизнь моя перед глазами моими проходит...
Первое яркое впечатление - дородная акушерка с рассказом о менструальном цикле, который был у неё строго привязан к лунному календарю - это она другой присутствующей при моих родах акушерке рассказывала... Пеленочный номерок мне на руку бечевкой привязала - у меня аж рука посинела... Кричал долго... Мама... Она вспоминается измученной, изведенной на нет бдениями над младенческим моим недержанием и стирками отцовских портянок (отец у меня был военнослужащим, и старые его портянки мама использовала в качестве пеленок для меня)... Потом - из того, что сохранила детская память - ядерный грибок над Хиросимой... Будучи пацаном, мне доводилось часто бывать в Доме Офицеров, а там к каждому кинофильму был один и тот же киножурнал - про Хиросиму. Вот и запало. И вся прочая антимилитаристская пропаганда с дистрофиками... Потом - взрыв какой-то навозной кучи, завезенной на клумбу недалеко от дома... И - то, что осталось от мужика, вонзившего вилы в эту кучу... Что там дальше... А, вот... Оказывается, однажды я уже тонул в говне... Это было на самой заре моей жизни... Около всякой молочной фермы есть так называемая вывозная яма для коровьих фекалий, вот в такой яме я и тонул, спрыгнув с монорельсовой тележки на твердый с виду панцирь засохшего говнеца... Меня предки каждое лето бабушке в деревню сдавали... У меня был свой настоящий пулемёт - в лесу откопал... Гранаты, патроны... И самолёт (с которого я сопло скрутил, хотел ракету делать). Что ещё... Пионерский лагерь... Поздравьте меня, я - мужчина!.. Первая сигарета, первая рюмка... Первая любовь!.. Вторая любовь... Ну и так далее... Вот, собственно, и всё. Шаги...
Шаги - это уже не воспоминания. Это за дверью - решительно приближающиеся шаги. Тяжелая поступь хозяйская. Но это - не ко мне, это - в соседний кабинет - в ванную. Вот вода за стенкой зажурчала. А мне, однако, стирать надо и некогда тут особо рассиживаться, дурацкие инструкции по замачиванию выполнять.
Стираю. Отстирывается плохо. Я уже все коробки, что в шкафчике стояли, в бачок повыворачивал, пена кругом, а всё одно не отстирывается. Смотрю: нет ли еще чего в шкафчике - есть! "Ариэль" с зеленой эмблемой! Чуть сыпанул - и все говно с сарафана - как корова языком слизала! Сарафан встряхнул в руках - белизна ослепительная! Прополоскать - и хоть сейчас на свадьбу! Но тут - стыдно признаться - по нужде приперло. По большой. Я сарафан - в бачок (чтоб прополоскать потом); сам, как положено, на унитазе устраиваюсь и приступаю к отправлению естественных надобностей. Пока мне лицо от натуги кривило - ничего не видел, а когда отлегло немного, смотрю: на вертелке одна картонная трубочка болтается, а бумаги - задницу подтереть - нет... Ну, что делать. Прерываю я свой акт, дверь толкаю - не открывается, снаружи заперта.
- Э, - кричу, - есть там кто? Принесите бумажки пожалуйста!
...Я почему останавливаюсь на всякого рода, делах нечистотных... Не потому что это мне так уж приятно... Я б лучше стихи слагал о розах. Но ведь я-то понимаю, какую ценность являет собой мой опыт клинической смерти для исследователей этой архиважной проблемы, небезразличной буквально каждому! Потому и излагаю подробно...
Стало быть, кричу я, прошу бумажки принести. Никто не отзывается даже. А я-то четко слышал шаги, вода за стенкой журчала... Обидно! Тогда я на дверь плечом налегаю - не поддается, зараза. Я тогда отпрянул от нее насколько возможно, и - как бы с разгончика - и... кубарем вываливаюсь из туалета - уже открыта.
- Здравствуйте, - поднимаюсь я, виновато руками развожу, узнавая... Людмилу Михайловну и супруга её - Борю-контрабасиста. Но не на них уже смотрю, а на срам свой, да на руки свои, отнюдь не сразу догадываюсь одно прикрыть другим.
- Свят-свят-свят, - крестится Людмила Михайловна и жесты делает: - Сгинь, нечистая сила!
А супруг её шаг за шагом ко мне приближается, неуверенно так.
- Я тут вам малость интерьер подпортил, я уберу! Вы мне тряпку половую дайте пожалуйста... Только сначала - бумажку, я еще не закончил... И, простите, ради Бога, что я в таком виде, у меня сарафан в стирке...
- Боря, сделай же что-нибудь, - не раскрывая рта и не поворачивая головы, требует Людмила Михайловна, но тот, будто манекен какой - невменяемый. Видя такое дело, я сам начинаю поиски бумажки: заглядываю в одну-другую комнату, но вместо комнат попадаю в огромные конференц-залы, что меня чрезвычайно смущает.
- Вам чего, молодой человек, - прерывает ход дебатов в одном из конференц-залов председательствующий, обращая всеобщее внимание на меня, заглянувшего в дверь.
- Мне бы... газетку.
- Киоск "Союзпечать" дальше по коридору и направо.
- Да мне жопу подтереть.
- А я вас и не отсылаю в "Букинист"! Закройте дверь, не мешайте работать.
Закрываю.
- Боря, делай же что-нибудь! - настаивает за моей спиной Людмила Михайловна и суёт Боре в руки меч.
Газетку я нахожу в холодильнике, в который заглядываю из чистого любопытства - битком забит челюстями, многие из которых завернуты в газеты. Подобрав несколько наиболее пригодных клочков, отделяю от себя свою собственную челюсть, пытаюсь пристроить внутрь холодильника - дверца не закрывается. Вставляю тогда челюсть на место и, прихватив газетные клочки, возвращаюсь в туалет.
Поравнявшись с Людмилой Михайловной, всё еще пребывающей в оцепенении, уверяю её:
- Я уберу, честное слово, уберу. Вот как только закончу... извините, сами понимаете, физиология... но как только закончу, так всё тут и уберу.
Сделав шаг, поворачиваюсь к её супругу, оправдываюсь:
- Челюсть в холодильник не помещается; я совал, но там плотно очень, - и больше ничего не успеваю сказать, потому как, под облегченный вздох Людмилы Михайловны, огромный меч входит мне меж рёбер по самую рукоятку...
Тотчас все двери комнат распахиваются и коридор плотно наполняется представительными людьми, сигаретным дымом и кулуарным законотворческим бормотаньем, сливающимся в приглушенный белый шум. Из обрывков фраз догадываюсь, что речь идет о проекте новой конституции, это мне неинтересно. Неловко разворачиваюсь в окуренной дымом толпе, прошу извинения у тех, кого цепляю торчащим из спины лезвием меча, задевая при этом всё новых и новых, пробираюсь к туалету - занято. И тут меня охватывает жуткая паника,
- Только не смывайте! - кричу я и барабаню в двери, - Только не смывайте!..
Но мне за дверью не внемлют. Я слышу бурные водяные потоки... И, едва дверь отворяется, я стремглав бросаюсь к истерически наполняющемуся бачку - так и есть! Он пуст! Мой сарафан - его вместе с водой унесло в пучину канализационную! Не мешкая ни секунды, я опрометчиво бросаюсь головой вперед в очко, повисаю на мече, как на шампуре, очень долго и настойчиво барахтаюсь, пока лезвие меча, наконец, не обламывается, а когда это происходит - стремительно уношусь в канализационный мрак. И лишь тогда, да и то - туго, соображаю, что вот сейчас мной был так бездарно упущен последний шанс вернуться к любимой и всё ей объяснить...
|
