Глава XXXIX. У МЕНЯ ВСЕ ХОРОШО

Есть такая детская походочка - с подскоком на каждый шаг. Именно так я и двигаюсь. Я иду к Людмиле Михайловне совершать грехопадение. Настроение у меня - звон! Я умер и воскрес! Потому я и наговариваю:

- У-ме-ня-всё-хо-ро-шо, у-ме-ня-всё-хо-ро-шо...

В счет завтрашнего специального процента от миллиона, я позволил себе изъять из заварочного чайничка весь семейный бюджет и - напрочь потратиться. Я купил бутылку коньяка "Наполеон", шикарную коробку конфет и две пачки "LM".

- У-ме-ня-всё-хо-ро-шо, у-ме-ня-всё-хо-ро-шо...

Мамочка пообещала побеседовать с худруком. Она, конечно, никоим образом не оправдывает мои "фулюганские выходки", но "по-матерински" понять может. За это я ее и люблю - она всё может понять. И она меня любит тоже. Не знаю - за что. Но любит - это факт. Она скорее с худруком распростится, чем со мной. Так что в Германию я поеду.

- У-ме-ня-всё-хо-ро-шо, у-ме-ня-всё-хо-ро-шо, - это я уже - мимо лифта - по ступенькам - на третий этаж. Энергия через край брызжет. Отплесну её сегодня - энергию! Ой - отплесну!..

Но не успеваю я приблизиться к добротно утепленной двери, как из неё вылетает в раскорячку мужик - тот самый, который залепливал мои дырки. Вслед ему летит одежда с увесистым матом. Мужик неказистый и кривоногий - пролетарский доходяга, вроде булгаковского Шарикова.

- Ботинки! - требует он в дверной проем, и тотчас вынужден защищаться от них руками - один... второй.

Собрав шмотьё в кучу, спускается мне навстречу. Я - подымаюсь. Мы размениваемся подозрительными взглядами, и я оказываюсь перед дверью. Выставленный - площадкой ниже, он начинает одеваться. Я звоню... И слышу, как с той стороны двери накатывается:

- Нет, я его сейчас точно... - тут дверь распахивается и я вижу моего филармонического конкурента со взведенной пружиной внутри: - А, покойничек! Тебе чего?! Тоже полетать захотелось?

Я теряюсь, не зная как спросить: Люду или Людмилу Михайловну.

- Люд...

- Чего?!

- Люду, - говорю. - Я к Люде пришёл. Могу я её видеть?

Видеть не могу, но голос ее слышу:

- Да кто ты такой, чтоб устанавливать здесь свои порядки! - истерично кричит в глубине квартиры Людмила Михайловна, - В конце концов, это моя квартира!..

- Сейчас я тебе покажу: кто я такой и чья это квартира! - бросает Боря через плечо и, прежде чем захлопнуть дверь, цедит злобно в мою сторону: - Вали отсюда. Смердит.

Но я не валю. Я прикладываю ухо к двери, готовый проявить должный героизм, как только - не дай Бог! - Людмила Михайловна издаст крик о помощи. А площадкой ниже бормочет себе мужик:

- Во, блядва! Ай, блядва! Щас бы всунул уже! Точно б всунул, если б не этот припадочный... Нет, он точно: припадочный, она ведь сама карусель закручивала... Сука драная... Да она надо мной издевалась! Издевалась как хотела... - теперь он завязал шнурки; на меня смотрит, - Чё делать-то будем?

Я движением ладони смазываю на лице грим и всасываю воздух меж боковых зубов - ни дать ни взять - зек-мокрушник:

- Ур-р-рою оленя, - говорю и нападаю на дверь плечом.

- Брось, корефан. Не горячись. Она, вон, надо мной от самого обеда измывалась - и то я не горячусь. Давай лучше пузырек твой жахнем, - и мужик кивает на мой полиэтиленовый пакет.

- Да пошел ты, - я цыркаю в сторону мужика и слюна повисает у него на штанине.

- Ты чего плюешься! Ты! - тот моментально исчезает где был и возникает прямо передо мной, произрастая снизу...

В сие мгновение крик Людмилы Михайловны отвлекает меня. Я поворачиваю голову и тотчас получаю кулаком в скулу.

- Чего плеваться! - и вновь замахивается.

Но ты, мужик, ошибся. Теперь-то я не робкого десятка - я с самим Панцирем в ресторане махался! Я сторожа в толчке своём ногами замесил! Так получи и ты - со всего маху чем ни попадя - дистрофик ты неполноценный!

А дистрофик ловко пригибается и... Блин!

...Мой пакет прилипает к стене, отпечатав на ней огромную благовонную кляксу. Из лопнувшего полиэтилена летят осколки, брызги и... скачут кубики пористой резины, которыми рассыпалась коробка конфет...

- У-у-у... - стонет мужик, подымая со ступеньки осколок стекла с этикеткой и пробуя на зуб резину коммерческого обмана - ему жалко утраты не меньше моего - и он, теперь в ярости дроча бутылочное горлышко, нацеленное стеклянными клыками мне в ребра, движется на меня, дабы утешиться.

Я налетаю еще раз плечом на дверь и, оттолкнувшись от нее, с высоты своего положения наношу ногой сокрушительный удар мужику в грудь....

Раздается ломающийся звук его затылка, упокоившегося о последнюю ступеньку лестничного марша...

И тишина... Только кран у кого-то: гр-р, хр-р...

Несколько секунд я еще стою, держась за дверную ручку, оглушенный непрекращающейся тишиной, ничего не предпринимаю. А потом ноги сами понесли меня вверх по лестничным маршам. На каком-то этаже я вызываю лифт, но не жду, бегу дальше, до самого последнего - железного марша, ведущего на крышу, где мне дорогу преграждает обитая железом чердачная дверь с тощим замочком. Дрожащим рукам замочек не поддаётся. Но поддается прут перил, против которого замочек уже не сопротивляется. Перебежками пересекаю из конца в конец крышу, прячась за антеннами от ока Господнего, и выхожу из дома через другой - крайний - подъезд. И вроде бы - никого... никто меня не видит... Но на всякий случай, дабы остаться наверняка вне всяких подозрений, я начинаю подскакивать на каждый свой шаг. Неуклюже у меня это теперь получается... А еще ж и приговаривать надо:

- У-ме-ня-всё-хо-ро-шо, у-ме-ня-всё-хо-ро-шо...