Глава XXIV. НЕ ПОСЛАТЬ ЛИ НАМ ГОНЦА

- Пей, не разговаривай! - кричит Костя, тыча мне в лицо стаканом. Он будто ждал нас под дверью. В его глазах бесовские искорки.

- Чего ты орёшь? Конспирацию соблюдай, - я выхватываю у него стакан и запрокидываю над головой. Костя настолько сопереживает моему кадыку, что едва ли замечает, как я выпускаю из-за спины Леночку... Какую, к черту Леночку - Ленку-суку! Меня аж передергивает всего - не от водки - от ощущения оставшейся во рту слюны, слизанной мною с чужого холодного и противного её языка. Посему и водовка Костина весьма кстати - дезинфекция. А она - Ленка - прежде чем скрыться в дверях комнаты, ещё и поцелуй мне воздушный посылает. Стерва эдакая!

- Может ты знаешь, это медленный танец или быстрый? - всё еще пытается выяснить для себя Костя, поводя в такт гимну параллельными руками.

Я направляюсь в комнату и застываю в дверях. Гости чувствуют себя вольготно. Гоша демонстрирует им свои запредельные медитативные способности: вот он сосредотачивается, плавно поводит рукой, концентрируя на ней своё внимание... потом хватает со стола пустую бутылку и разбивает о свою голову. Геннадий Михайлович берется немедленно повторить Гошин подвиг, и вот уже я выворачиваю аптечку в поисках йода и бинта. Вижу из кухни, как Ленка что-то нашептывает подружке. То и дело они посматривают в мою сторону и давятся смехом. Ну погодите, сучки! Вы у меня досмеетесь! Обе!

- Так это медленный танец, или быстрый? - никак не может определиться насчет гимна Костя. Он проплывает, покачиваясь, мимо застолья и суется головой в духовку, норовя уместиться в ней весь. Геннадий Михайлович с забинтованной головой во всю свою луженую глотку начинает читать поэму Владимира Маяковского "Хорошо". А Шурик-поэт исполненный благодати просто поёт: "Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы..."

- Замолчи! - прерывает своё чтение Геннадий Михайлович, но Шурику надо петь, он неделю как из психушки и может позволить себе это - "...ы-ы-ы-ы-ы..."

Геннадий Михайлович возмущен таким неуважением к Маяковскому - он так прямо и заявляет об этом, на что Шурик приносит свои искренние извинения, уверяет всех в своей непреходящей к Маяковскому любви и в доказательство - худой, но жилистый - предлагает боровоподобному Геннадию Михайловичу биться на смерть в рукопашном бою. Геннадий Михайлович с азартом принимает вызов, и вот уже две нешуточно сплетенные мышцами и сухожилиями фигуры со всего маху ударяются об пол и катаются, шарахая яростно болеющую за них публику от стенки к стенке... Я стою и рассматриваю пол в месте их первого падения; пол проломан - воронка в ДСП размером с миску. Вероятно - коленкой. А может - и головой.

Покачнулся убогий сервант... посыпались из него стекла да безделушки всякие - и рухнул плашмя... Единственная наша с любимой мебель была... Я сдавливаю ноющее своё сердце в кулак и цитирую одну из Костиных заповедей:

- "Если в гостях случайно уронил сервант, то дальше уже круши всё без разбору." Круши, мужики! Ломай, что ни попадя! Сколько той жизни осталось! - и тапком с ноги завинчиваю люстру на предельную амплитуду, хватаю подвернувшийся под руку кувшин... - Ну чего притихли? - спрашиваю. И разбиваю. - Чего притихли-то?

- Чего-чего, - возмущается в образовавшейся тишине Гоша, исследующий в это самое время сервировку стола, -  Водки-то больше не осталось, - в его руках две пустые бутылки, на лице - скорбь неописуемая.

Первым нашелся Геннадий Михайлович. Стряхивая с себя Шурика-поэта, тяжело дыша он рассуждает здраво:

- Ну так... имеет смысл скинуться и послать кого-нибудь... - он делает неопределенный жест рукой, в которую Шурик-поэт тотчас сует купюру; остальные с готовностью следуют его примеру. - А кто пойдет? - спохватывается Геннадий Михайлович и пытается всучить денежный сбор близстоящему. Но все начинают прятаться друг за друга. А я, безразличный, не прячусь.

- Это дело хозяйское - потчевать гостей, - утешает себя Геннадий Михайлович и, дабы расшевелить мою отрешённую монументальность, предлагает: - Хочешь, вместе сходим?

- Нет, - я решительно прячу денежный сбор в карман и исчезаю из дверного проёма с намерением немедленно покинуть квартиру и никогда в неё не возвращаться. Но зацепившийся за антресоль взгляд тут же подсказывает мне более разумную идею, результатом воплощения которой будет букет роз к возвращению моей любимой - в благодарность за "писательский" кофе. И денежки в заварочном чайничке останутся неприкосновенны!

Убедившись из коридора, что публика целиком занята собой и ни у кого нет намерений меня преследовать, посредством табуретки я забираюсь на антресоль и конспирирую себе в рукава четыре разномастных пузыря водки - добрую треть моего арсенала и ровно столько, сколько велено купить. "А собранные деньги, - думаю с удовлетворением, - я потрачу на букет роз... Пусть любимой будет приятно."